КРИТИКА3

В разбросанных по разным этюдам и беллетристическим сочинениям теориях Уайльда, парадоксально утверждавшего, что не художник подражает природе, а искусство творит природу, заставляя нас совсем по-иному смотреть на нее, и делавшего создание новых тонких наслаждений в жизни ее целью, кульминирует это английское эстетство; оно охватывает, с одной стороны, не очень многочисленную верхушку изолированной артистической богемы, а с другой — обслуживает досуг бар, т. е. часы, когда они хотят уйти от забот строительства империи или от своих «бизнес». Упомянем еще о таких критиках (кстати сказать, единственных англичанах, названных Брюнетьером в его «Истории К.»), как Сидней, Смит, Газлит и Лемп. Сам Брюнетьер правильно отмечает, что они в гораздо большей степени эссеисты-юмористы, чем подлинные критики.  Из критиков других европейских стран в этом кратком очерке истории К. мы не упоминаем никого, т. к. никто из них не имел серьезного влияния на общий ход литературоведческой мысли. Исключение можно сделать для Георга Брандеса (Морис Коген, 1842—1927) (см.). Брандес примыкал в начале своей деятельности к Тэну, от к-рого он позднее пришел к еще большему методологическому эклектизму, приобрел однако своими сочинениями по лит-ре всего мира (в том числе по русской) широкое влияние за пределами своего маленького отечества (Дании). Особенным успехом пользовалось его большое сочин. «Главные течения лит-ры XIX в.». У Брандеса подкупают, кроме большой живости изложения, его передовые свободомыслящие тенденции. Он всю жизнь был борцом против всякого мракобесия. Это один из лучших представителей буржуазной радикальной лит-ой критики, симпатии к-рой, как это было и у самого Брандеса, переступали даже часто грань буржуазного миросозерцания и протягивались в сторону нового пролетарского мира. Отразив в своих произведениях почти всю мировую (в том числе и русскую) лит-ру своего времени в ее крупнейших проявлениях, Брандес приобрел значительное влияние на передовые круги Европы и на русскую интеллигенцию конца XIX и начала XX вв. Среди многочисленных монографий Брандеса можно отметить написанные им в старости книги о Шекспире и Гёте. С его смертью Европа потеряла последнего из могикан смелой и светлой, прогрессивной, свободомыслящей критики, родной нашим великим просветителям. Библиография: Теория: Лансон, История французской литературы, 2 тт., М., 1898; То же, 3 тт., СПБ., 1897—1898; Brunetiere F., La Critique, 1890; Croce B., Estetica come scienza, 1900; Saggi di estetica, 1910; Nuovi saggi di estetica, 1920; La critica letteraria, 1894; In torno a la critica letteraria; Ermatinger E., Philosophie der Literaturwissenschaft; Petersen L. G., Literaturgeschichte als Wissenschaft, 1914; Schulz F., Das Schicksal der deutschen Literaturgeschichte. История: Egger A. E., Histoire de la critique chez les grecs, 1849; Therry, Histoire des opinions litteraires; Braitman, Geschichte der Kritik; Tissot E., Les evolutions de la critique francaise, 1890; Bourgoin, Les maitres de la critique au XVIII siecle; Hamelins, Die Kritik in der englischen Literatur des XVII, XVIII Jahrh.; Sainsburry, A. history of criticism; Vapereau, Dictionnaire Universel des litteratures, 2-me ed., 1884. К этому надо прибавить многочисленные монографии об отдельных великих критиках, собраниях сочинений, литературно-критические журналы и литературно-критические отделы больших ежемесячников, статьи в больших энциклопедиях и т. д. А. Луначарский КРИТИКА РУССКАЯ. — Всякое общественное явление марксизм рассматривает в свете классовой борьбы. Исследователь-марксист, пользуясь методом диалектического материализма, не только выявляет природу явления, его сущность, его количественную и качественную стороны, но и устанавливает, какие производственные отношения классов, в какой исторический момент, в каких конкретных условиях его вызвали. Марксиста всегда интересуют связи явления,  пути его развития, взаимоотношения с рядом других общественных фактов. Все это без всяких оговорок и ограничений полностью относится и к области идеологии, в частности к литературно-художественной К. Критик всегда, независимо от того, сознает он это или нет, является идеологом определенного класса или отдельной группы внутри класса. Всякая его мысль о бесклассовости, всякая попытка стать вне класса — абсурдна. Выдвигая критика, класс диктует ему свою волю, а критик, если он не перешел на сторону другого класса, выражает его интересы. Ценность суждения критика зависит от того, как широко и глубоко он понимает содержание и линию развития исторического момента, насколько он видит положение своего класса в, нем оценивает его роль и значение, насколько он умеет брать лит-ый факт не изолированно, не в статике, не во внешнем проявлении, а в диалектическом развитии, в борьбе противоположностей и их единстве, в классовой, материалистической сущности. Нормы К. относительны. Каждое время выдвигает свои задачи, дает свои нормы, оценки, приговоры. Пролетарская К. военного коммунизма ставила одни задачи, К. периода реконструкции народного хозяйства — другие. Тогда были исторически законны, неизбежны революционный романтизм, абстрактность, схематичность, правомерны были и формы творчества, заимствованные у художников других классов, поскольку в них укладывалось новое содержание. К. понимала, какими социальными корнями питалась поэзия этих восторженных, энтузиастических дней. Критика вскрывала это, показывала и выдвигала на самое видное место как наисильнейшее выражение воли пролетариата в те годы. Сейчас нужны деловитость, конкретность, реализм, пафос великого строительства, отражение классовой борьбы в выполнении пятилетки, а не высокие мечты, — хотя бы и революционные — о межпланетном совнаркоме. Хорошо памятен факт, как некоторые пролетарские поэты в начале нэпа свернули со своей классовой дороги, не сумев отрешиться от изжившей себя романтики, не сумев ответить на социальный заказ класса в новых условиях борьбы за коммунистическое общество. Сейчас критик анализирует отношение писателя к коллективизации сельского хозяйства, анализирует его оценку расстановки классовых сил в этом процессе и т. д. Сейчас критик бьет писателя за правый уклон, за левые загибы. Сейчас критик дискутирует наряду с проблемой содержания творчества о путях художественного творчества, — о специфически пролетарской форме искусства. Что в поэзии военного коммунизма имело одну оценку или прошло незамеченным, или наоборот было слишком выдвинуто вперед, теперь нередко получает новую оценку, выступает в новом свете и поворачивается к нам другими сторонами.  Каждый день имеет свои задачи, их и разрешает критика Если художник в своем творчестве не может положиться на подсознательное, на интуицию, на свою психику, а обязан свое восприятие и отражение мира контролировать сознанием своего класса, обязан стоять на уровне современного ему знания, чтобы проникнуть в сущность изображаемого, то тем большие требования предъявляются сознанию критика. Критик не обязан конечно быть специалистом в различных областях знания, но он должен быть крепко вооружен научно, чтобы полно осознать течение сложной, противоречивой, многогранной жизни. Критик должен быть ориентирован в вопросах истории революций, экономической политики, философии, психологии и ряда других дисциплин. Вненаучные критические суждения случайны, преходящи, часто ложны и необязательны, необязательны даже для текущего дня. К. должна быть строго научной. Критик — не человек науки, он даже не публицист, хотя его работа и несет в себе многие элементы публицистики. Как и художник, критик прежде всего должен иметь художественный глаз, художественный вкус для того, чтобы в потоке литературного материала найти прекрасное, почувствовать и осознать его, раскрыть и показать его классовую сущность и общественную ценность читательским массам. Критик должен уметь любить и ненавидеть. Спокойствие, так называемая объективность, отсутствие классовой страсти — гибель критика. Он скучен и мертв. Его читают, возносят на высоты, низвергают в бездны, идут за ним и побивают камнями, когда он горит, когда он боец. Критик, как и художник, — творец. Он не только аналитик, он дает синтез, строит политико-идеологическое обобщение. Критик — не анатом, он преимущественно диагност; он вскрывает, определяет классовую сущность писателя, показывает, куда он идет, куда он ведет за собой массу. Предметом лит-ой К. служит отдельное художественное произведение, творчество писателя в целом, наконец творчество всего класса. В зависимости от объекта рассмотрения критика поднимается от отдельного явления до самых широких социологических обобщений. Как всякое явление, К. имеет свою историю. Русская литературная К., начавшись с ожесточенных боев по вопросам языка и стилистики, поднялась до самых высоких общественных проблем, стала величайшей силой социального процесса. Русская К. зародилась в середине XVIII в. Это было время, когда интересы стародворянской феодальной России столкнулись с запросами новой нарождающейся буржуазной Росссии, вышедшей из революции, именуемой в старых учебниках русской истории «смутным временем». Господствовал торговый капитал; начали появляться  фабрики и заводы; Петр I издал даже указ «о размножении фабрик». Имея дело с разрозненными товаропроизводителями, торговая буржуазия нуждалась в крепкой центральной власти, в монархии, но уже свободной от феодальных учреждений, вроде боярской думы, мешавших торговому капиталу. Петр I создал сенат из людей разного происхождения, учредил коллегии с чисто хозяйственными задачами. Строго классовую организацию получило купечество. Буржуазная администрация была создана не только в центре, но и на местах. Буржуазные реформы одновременно резко поставили вопрос о церковной и светской лит-ре, вылившийся в проблему о русском яз. Торговый уклад верхов общества, их связь с Западом заставляли рвать со многим допетровским как отжившим, ненужным и вынуждали подражать Европе. Стремление стать наравне с Европой вызвало в русской торговой буржуазии не только потребность в европейской архитектуре и скульптуре, не только нужду в европейских поварах и парикмахерах, но и желание иметь свою литературу, которая служила бы возвеличению правящего класса и его верховных представителей, которая могла бы быть проводником западно-европейской культуры. Это западничество было явлением исторически неизбежным, органическим, оно обусловлено было экономическим развитием страны. Представители торговой буржуазии заботились не только о пышности, они одновременно стремились перенять у Запада нужные знания в области хозяйственной, политической и культурной. На Западе торговая буржуазия нашла образцы нужной ей новой литературы, им она подражала, — с Запада она принесла оды и трагедии. Новая лит-ра прежде всего нуждалась в новом языке. Своеобразный древнерусский яз., богатый словом и гибкий в синтаксическом построении, уже не удовлетворял к XVIII в. потребностям государственного управления, коммерческой технике торгового капитала. Церковно-славянский (древнеболгарский) язык был для русских языком церкви. Светская литература, выросшая на его основе, была лишь дополнением к церковной лит-ре. Новый русский язык мог сложиться на основе богатого крестьянского (народного) яз., но это был яз. холопов, яз. «подлый», и, естественно, в силу своих социальных корней он не мог быть яз. господствующего класса. Новый язык, новую терминологию торговой буржуазии приходилось создавать наспех, механически, порою довольно грубо. Реформу яз. однако нельзя было разрешить ни отказом от «подлого» языка, ни механическим засорением церковно-славянского яз. иностранщиной. Торговый капитал, как известно, был все же слишком слаб, конкуренции с Европой не выдерживал, временами терпел серьезные поражения, отодвигался на задний план. Отсюда — антибуржуазная дворянская  реакция, охватившая период примерно с 1725 до 1762. Дворянская реакция хотела повернуть колесо истории назад, она противилась западному влиянию и стремилась вернуться к старофеодальным порядкам. Однако эта антибуржуазная реакция успеха не имела. Во второй половине века победила «дворянская буржуазия», для своего времени сила определенно прогрессивная. Церковно-славянский яз. также не сразу уступил место яз. чисто русскому — развернулась длительная страстная борьба. Необходимо помнить, что яз. петровского времени, не освобожденный от славянизмов и засоренный иностранщиной, менялся в самой своей основе. Разнородные элементы яз. не сливались органически в единое целое, находились в хаотическом состоянии. Поскольку торговому капиталу в борьбе за свое экономическое и политическое господство было еще не до реформы яз., он мирился с положением дел. Дворянская же реакция, защищая свою культуру, глубоко возмущалась порчей языка. Борьба за язык и получила свое выражение на первых шагах русской критики. Борьба эта была глубоко общественной, строго классовой. Организация яз. — платформа идеологической борьбы между феодальным дворянством и дворянством буржуазным. Торговый капитал как сила прогрессивная в конце концов одержал победу. Первыми нашими критиками были писатели М. В. Ломоносов [1711—1765, А. П. Сумароков [1717—1777]и В. К. Тредьяковский [1703—1769. Ломоносов (см.) является выразителем буржуазных тенденций в общественном развитии. Он прекрасно сознавал огромное значение вопроса о русском яз., но был оппортунистом, не сумел начисто порвать с церковно-славянским яз. и занял компромиссную позицию. Он отводил разговорному русскому яз. все будничное, обыкновенное; когда же мысль поэта поднимается над обыденным, он обязан пользоваться «высоким штилем», т. е. прибегать к смешению яз. русского с яз. церковно-славянским. Хотя Ломоносов и пришел из низов, все же он был сын зажиточного рыбака. Его часто попрекали «подлым» происхождением, высшее общество держало его на известном расстоянии от себя, а он стремился приблизиться к нему. Все это и помешало Ломоносову занять четкую классовую позицию в борьбе за яз. Ломоносов любил яз. народа, он прекрасно понимал, что народный яз. будет основой лит-ого яз. Он много изучал античную и французскую лит-ру, подражал ей и все же был не в силах порвать со славянщиной, пользовался ей и за это жестоко поплатился. Впоследствии реакционеры-славянисты объявили его своим идеологом, своим авторитетом. Так зло мстит история за колебания. Тредьяковский (см.) почти всегда изображался карикатурно, что несомненно было большой исторической несправедливостью.  Тредьяковский проявил и любовь к литературе и понимание ее, он стремился к европеизации. В теории языка, стиха и в критике он, как и Ломоносов, был проводником буржуазных тенденций. Образцы яз. он искал в народных песнях, боролся с неестественностью в яз., пытался иностранные слова заменять русскими. Н. И. Новиков справедливо характеризовал его словами: «Первый открыл в России путь к словесным наукам и паче к стихотворству, причем был первый профессор, первый стихотворец и первый положивший толико труда и прилежания в переводе на русский язык преполезных книг... Первый в России сочинил правила нового российского стихосложения, много сочинил книг, а перевел и того больше». Сумароков (см.), подражая Западу, охраняет чистоту русского языка. Для него он «сладок, чист и пышен и богат». Он скорбит: «А мы прекрасный свой по естеству и древности язык, вместо того, чтобы вести его к совершенству, сами портить начинаем». Самым энергичным образом Сумароков протестовал против введения в русский яз. даже таких слов, как дама, принц, фрукт и т. п. Он упрекал Тредьяковского за образование им таких новых слов, как предмет, преследовать, обнародовать. Сумароков в вопросах языка был консервативнее Тредьяковского, что в свое время отметил А. С. Пушкин, который так умело использовал народный язык. Сумароков естественно был врагом французской мещанской драмы. Отмечая черты буржуазности, ни на минуту нельзя забывать, что эти три критика и теоретика все время отгораживались от «подлой» стихии. Особенно отличался этим Сумароков. Он даже вступил по этому поводу в непристойную полемику с Ломоносовым и Тредьяковским. Недаром он был кровным дворянином-патриотом и по своим социальным воззрениям — реакционнейшим писателем. Спор о возвышенном характере славянского языка продолжался очень долго. Русская интеллигенция, поскольку она сливала свои интересы с феодальным дворянством, в церковном языке видела свой язык, выделяясь им из народной жизни. И если позже интеллигенция пришла к народному языку, то это обусловливалось развитием буржуазных тенденций во всей жизни страны и было своеобразным протестом против французомании двора, не желавшего пользоваться русским языком. Русская К. того времени питалась учением Буало. Его сочинение «L’art poetique» было переведено Тредьяковским и служило для критиков своего рода руководством. Буало был идеологом буржуазии. Как и французские материалисты-энциклопедисты, он был рационалистом и высшие формы творчества видел в античном мире, требовал чистоты и ясности языка. Буало — теоретик французского классицизма. Распространенным видом творчества была ода,  вокруг нее и разгорелась борьба. Спорили о роли чувства, о поэтическом беспорядке. Буало утверждал, что лирический беспорядок оды — искусственный эффект, достижение мастерства. Сумароков отстаивал большую свободу чувства; против этого восстали и Ломоносов и Тредьяковский. Они отстаивали рационалистический классицизм, свойственный буржуазному идеологу Буало. Сумароков — против господства разума, классовое положение дворянина не давало ему подняться до признания в поэзии господства разума. Ломоносов и Тредьяковский тоже конечно не были рационалистами. Спор характерен, поскольку на вопросе о разумности и чувстве в поэзии можно судить о классовом характере К., о силе в ней буржуазных тенденций. В спорах об оде отразилась борьба за новые формы творчества, выявился процесс заимствования лит-ых форм и приспособления их к потребностям торговой буржуазии. К. носила крайне примитивный характер, она сводилась преимущественно к техническим указаниям из области грамматики, спорили даже о знаках препинания. Так наз. эстетическая оценка зачастую ограничивалась словами: «преславен», «гнусное», «позорное», «скаредное» и т. п. Критика часто превращалась в злую сатиру и даже в безобразную брань. Так, Ломоносов в спорах с Тредьяковским об окончаниях имен писал: «Языка нашего небесна красота  Не будет никогда попранна от скота». В ответе Тредьяковский обозвал своего противника «рыжей рванью» и приписал: «В небесной красоте — не твоего лишь зыка,  Нелепостей где тьма — российского языка,  Когда по-твоему сова и скот уж я,  То сам ты нетопырь и подлинно свинья». Естественно, что на критиков смотрели как на ругателей, пасквилянтов, язвителей и доносчиков. К. и брань, драка были в ту пору синонимами. В одном из журналов 70-х гг. XVIII в. так и сказано: «Покритиковал другого доброю великороссийскою пощечиной — и сия К. весь бал кончила». В результате польза К., даже самое право на ее существование подверглись сомнению. Даже Н. М. Карамзин, к-рый признавал пользу лит-ой К., вынужден был под давлением большинства заявить, что «хорошая К. есть роскошь лит-ры, она рождается от великого богатства, а мы еще не Крезы». Подобные мысли высказывались в ряде изданий, но, как низко ни стояла К., все же она имела историческое оправдание, она отражала борьбу двух враждебных тенденций, враждебных по своей классовой сущности. В журналистике первых лет XIX в. уже стали раздаваться голоса за К., но они требовали, чтобы К. была истинной, беспристрастной, доказательной, «ибо критика не должна хвалить и хулить решительно, не сказав, почему хорошо или дурно». Поскольку русская лит-ра XVIII в. была целиком подражательной и переносила в  русскую жизнь французское начало, чуждое нам, она неизбежно вызывала оппозицию. Об оппозиции сверху со стороны консервативного феодального дворянства мы уже говорили. Была другая оппозиция — снизу. Выразителем ее в критике был Лукин (см.). В. И. Лукин [1737—1794]резко напал на «славных русских сочинителей», возмущаясь тем, что классический театр «на наш яз. силой втащен». Он разнес Сумарокова, требовал отказаться от подражаний, чтобы давать картины русской жизни на чистом русском яз. Он писал: «Мне всегда несвойственно казалось слышать чужеземные реченья в таких сочинениях, к-рые долженствуют изображением наших нравов поправлять не только общие всего света, но более частные нашего народа пороки». Мы «на своем яз. свойственных нам комедий еще не видали», повторял он. Он требовал новых пьес, строго русских, в духе «Недоросля» Д. И. Фонвизина. Он и сам писал пьесы, хотя не имел к этому таланта. Характерно, что Лукин, предки которого не имели никаких чинов (за что его поносили), обращался к интересам народа. Кровный дворянин Сумароков осмеивал театральную публику за ее недостаточную знатность. Лукин, человек без чинов, высказывает сочувствие крепостным крестьянам. Требуя русского содержания в комедиях, он повторял: «Сие для народа упражнение весьма полезно и потому великой похвалы достойно». Лукин — яркий молодой буржуазный националист, либерал с примитивным народническим настроением того времени. Он конечно не был идеологом крестьянства, он отражал классовые интересы мелкого разрозненного товаропроизводителя, порабощаемого торговым капиталом. Одновременно он был идеологом и нарождавшейся бесчиновной трудовой интеллигенции, поскольку она была связана с низами общества и совершенно не имела доступа к верхам. Если до Лукина К., несмотря на свои колебания, отстаивала буржуазные тенденции в лит-ре, сливая свои интересы скорее с верхами торгового капитала, то с Лукиным буржуазная К. начинает дифференцироваться. Продолжателем Лукина был И. А. Крылов [1768—1844](см.) — сын бедного армейского офицера, начавший жизнь писцом в уездном суде, с крайне скудным домашним образованием. Крылов — тоже националист, злой враг вельможно-дворянского правительства. Издеваясь над этим классом, он писал о нем: «С самого начала, как станешь себя помнить, затверди, что ты благородный человек, что ты дворянин и, следовательно, что ты родился только поедать тот хлеб, к-рый посеют твои крестьяны. Словом, вообрази, что ты счастливый трутень, у коего не отгрызают крылья, и что деды твои только через тово думали, чтобы доставить твоей голове право ничего не думать». Крылов выступил за мещанскую слезливую драму, ударил по ее противникам, Сумарокову. События Великой французской революции  настраивали Крылова на резкий оппозиционный тон, но правящая клика скоро обратила на него свое внимание, арестовала, смирила и вырвала жало критика, превратив его в осторожного баснописца. Выше мы указывали на Буало как на писателя, сочинения к-рого легли в основу наших лит-ых понятий XVIII в. Наряду с ним необходимо отметить последователя Буало Батте с его сочинением «Les beaux arts reduits a un meme principe», а также Попа с «Essay on criticism» и А. Баумгартена, последователя Вольфа. Поп — классик, законы стихосложения для него на первом месте. Сложнее теория Баумгартена, она носила философский характер и рассматривала эстетику как теорию познания при посредстве чувств. Красота — начало искусства. Красота должна быть нравственна, следовательно в произведении добро торжествует, зло карается. В этом же направлении влиял и Эшенбург; свои взгляды он изложил в сочинении «Опыт теории и литературы изящных наук». Окружающий нас мир разнообразен, но в нем высшая полная гармония. Искусство подражает природе. Уча истине и добру, оно должно быть прекрасно, должно иметь соответствующий яз. и стиль. Эстетика — теория познания добра и красоты, познания через наши чувства. Красота же заключается в познаваемом нашими чувствами единстве мира во всем его разнообразии. Поучая, поэзия должна быть изящна, должна нравиться. Французские и английские влияния придавали нашей К. классический характер; немецкие, наоборот, делали ее философски-моралистической. Начавшись со споров о яз., о грамматических правилах, русская К. к началу XIX в. приобрела эстетически-стилистический характер, поднявшись на значительную высоту. Споры о новом и старом яз. еще раз вспыхнули, но Н. М. Карамзин [1766—1826](см.) кладет конец этим спорам. Ломоносовский стиль он объявляет «диким, варварским и вовсе не свойственным нынешнему веку»; он требует: «Должно писать, как говорят». Наконец он сам дает первые образцы прекрасной русской речи. На защиту старого слога выступила Академия наук. Адмирал Шишков выпустил в 1803 «Рассуждение о старом и новом слоге российского яз.». Началась борьба. Молодые журн. — «Московский Меркурий» и «Северный вестник» — наполнились язвительными статьями против защитников старого яз. В целях укрепления своего лагеря Шишков в 1811 основал общество «Беседа любителей русского слова», к-рое тотчас же стало выпускать свой орган «Чтение». И общество и орган подверглись жестокому нападению молодежи. В это время появилось слово «словенофил», означающее — приверженец церковно-славянских слов в русской речи. Споры между карамзинистами и шишковистами проникли даже в школы. Группа Шишкова, потерпев поражение в лит-ом вопросе, перенесла спор в область  веры и нравственности, упрекая молодежь в безверии, отсутствии патриотизма, якобинстве. Выступая против ретроградов, молодежь энергично отстаивала идеи западного просвещения. Борьба объединила молодые силы в о-ве «Арзамас» (см.). Как во времена Ломоносова, заспорили и о стихосложении. Арзамасцы заявили, что размеры и формы версификации, введенные Ломоносовым, не отвечают духу русского языка и должны уступить место новым. Как известно, этот спор был окончательно разрешен Пушкиным. Возвращаясь к Карамзину, надо отметить, что он как лит-ый критик сделал немного. Последователь Лессинга и защитник французской мещанской драмы, противник классицизма и поклонник Шекспира, Карамзин выступил с проповедью права каждого человека на счастье, счастье же — в удовлетворении страстей. Стремление жить в согласии с чувствами и поставило Карамзина в оппозицию к группе Шишкова. Тут — протест против существующего порядка, переход к романтизму и сентиментализму. Под старость Карамзин утерял всякий дух протеста; за это его жестоко хлестал Пушкин. Как критик выступал и поэт В. А. Жуковский [1783—1852](см.). Поэт проводил реформу стиха, пользу К. видел в распространении вкуса. Он не раз говорил о писателе-учителе, порицающем зло, но тут же оговаривался, что не следует нападать на существующий порядок. Сам, как человек миролюбивый, ушел «в царство мечты и упования на провидение». Критическая деятельность Карамзина и Жуковского была мало значительна; сами они были люди законопослушные и все же выразили настроения интеллигента-дворянина, к-рый уже не мирился с феодальной культурой и шел, хотя и робко, навстречу буржуазным тенденциям жизни, прикрывая свою робость умеренным романтизмом. Представителями классической критики были Каченовский и Мерзляков. М. Т. Каченовский [1775—1842]— профессор, образованный, но угодливо преданный правительству человек. К. его придирчива, но иногда и убедительна. Отстаивая классицизм, он боролся не столько за Ломоносова и др., сколько за французскую буржуазную лит-ру вплоть до Вольтера. Деятельность Каченовского надо брать в свете романтизма, внесшего смуту в литературу, в процессе отталкивания от классицизма, превратившегося в академизм. Доля отстаиваемого им рационализма и выдвигает его из рядов критиков того времени. А. Ф. Мерзляков [1778—1830](см.), профессор Московского университета, представляет для истории русской К. немалый интерес. Он был талантливым эрудитом, любил Ломоносова, Сумарокова, Хераскова и Озерова. Язык для него — оболочка мыслей, между языком и мыслью необходимо соответствие. Мысль — выражение души. Поэзия поучает и возбуждает чувства. Подражая природе,  поэт берет только ее прекрасные стороны, устраняя все, что возмущает. Трагедия дает торжество добродетели, и в комедии должно показывать не только черное, но и торжествующее светлое начало. Мерзляков — своеобразный просветитель своего времени. Как идеолог — он жертва переходного времени от торгового капитала к капиталу промышленному. Классик по своим воззрениям, он чувствовал красоту романтической поэзии. Он плакал, читая «Кавказского пленника» Пушкина, «понимал, что это прекрасно, но не мог отдать себе отчета в этой красоте и безмолвствовал», пишет Шевырев. Этот классик не раз говорил своим слушателям, указывая на сердце: «Вот где система». — Мерзляков был первым критиком в современном смысле слова. Нарождающийся промышленный капитализм порождал романтическое направление. Романтизм объединял и героев революции и потерпевших крушение в ней; он вдохновлял на битву за великие идеалы и давал утешение тем, кто потерял в битве надежду на лучшее, кто сжат был тисками развертывавшегося промышленного капитализма. Этот романтизм, полный смуты, не удовлетворял Мерзлякова, но и классицизм торговой буржуазии, умирающий, холодный, мало актуальный, лишал возможности жить полной жизнью. Чувствуя пульс промышленной буржуазии, Мерзляков однако не сумел отрешиться от отживающей идеологии торговой буржуазии. В этом раздвоении — его трагизм. На смену классическому направлению пришел романтизм. Под это знамя в Европе и у нас встало все исторически молодое, свежее, прогрессивное, либеральное. Поворот к романтизму в К. совпадает с выступлением А. С. Пушкина, к-рый сразу объединил вокруг себя новые поэтические силы. Борцом за новое направление в критике выступил Д. В. Веневитинов [1805—1827](см.). Ученик Мерзлякова, поклонник Платона, Шеллинга и Фихте, типичный романтик немецкой школы, он был во вражде с современным ему строем; за знакомство с декабристами был арестован; верил в высокое призвание поэта, от бурь жизни укрывался в туманах вечной беспредельной красоты. Разладом между действительностью и мечтой был обусловлен его разочарованный субъективизм. Веневитинов — за идейное искусство, он требует, чтобы литература служила обществу, а писатели были философами, мыслителями, чтобы К. подходила к произведению с исторической точки зрения, вооруженная философией своего времени. Веневитинов стоял за народность, за народность не славянофильскую, реакционную, а за народность в духе Белинского. Это дало Веневитинову возможность оценить Пушкина как «национальное» явление, тогда как Каченовский отнесся к «Руслану и Людмиле» как к «грубой и отвратительной шутке». К. Веневитинова носила философско-эстетический характер и жестоко нападала на беспринципный романтизм. В начале  XX в. долго не могли понять сущности русского романтизма и склонны были видеть в нем формальный протест против формалистического классицизма или необузданную стихию чувств. Веневитинов жестоко напал на Полевого, когда тот охарактеризовал романтизм как «неопределенное, неизъяснимое состояние сердца человеческого». Веневитинов во всем искал единую основную мысль. Классицизм громили со страниц «Сына отечества» и «Полярной звезды», особенно был беспощаден в нападках на староверов Бестужев. Он разносил классические каноны, отстаивая свободу творчества. Его идеалом были Шекспир, Шиллер, Байрон и Гюго. Как известно, начало XIX в. характеризуется наступлением промышленного капитализма. Свое политическое выражение он нашел в движении декабристов. Промышленная буржуазия осознала ненужность и крепостного права и самодержавия; на этой почве она вступила в борьбу с торговым капиталом, еще не порвавшим окончательно экономических и политических связей с феодальным дворянством. Поскольку однако декабристы были помещиками, а промышленную буржуазию поддерживала только незначительная группа средних землевладельцев центральной России, постольку среди декабристов образовалось два крыла: крупнобуржуазное и мелкобуржуазное. Последнее течение отражало классовые интересы мелкой буржуазии, городской и сельской. Эта часть декабристов была демократична и революционна, она именно и подняла восстание; крупнобуржуазная часть в силу экономической конъюнктуры шла на примирение с царизмом и даже — с барщинным хозяйством. Мелкая буржуазия, подавленная в 1825, шумно выступила на историческую арену в 60-х и 70-х гг. Романтизм начала XIX в. как раз и был идеологическим выражением классовых интересов мелкобуржуазной части декабристов. Различные оттенки этого романтизма, естественно, соответствовали различному общественному положению отдельных групп мелкой буржуазии. Русский романтизм, как уже отмечено, не отличался стройностью идей, у него не было системы, он страдал неопределенностью идей, расплывчатостью. И все же в русском романтизме определились две струи: общественно-политическая и философская. Разгром декабристов много способствовал тому, что на время взяло верх философское направление К. Н. А. Полевой [1796—1846](см.), к-рый после смерти Веневитинова играл в К. видную роль, остался, как выражается Белинский, в «неопределенности» и «противоречиях» эпохи. Для Полевого романтизм был чем-то возвышенным, героическим, светлым. В романтизме он видел прогресс как в художественной, так и в нравственной области. Как последователь эклектической философии Кузена, Полевой учил, что искусство выражает идеи, чувству в искусстве  отводится роль посредника, через него отражается дух. Чтил он Байрона и Гюго. Романтические мечты Полевого о высоком и прекрасном, сталкиваясь с жестокой русской действительностью, давали известный осадок горечи. Отсюда у Полевого — общественная струя в К. Защитники классицизма исходили из законов абсолютной истины, добра и красоты. За этой абсолютностью у них терялся живой человек, человек определенного времени, определенных общественных отношений. Раз так, то классическая поэзия не может выполнять во всем объеме свою общественную роль. Романтизм же, принесенный Великой французской революцией, наоборот, дал возможность понять, что каждый народ живет своею жизнью. Романтическая поэзия дает возможность полностью выразить идеи времени. Так. обр. для Полевого романтизм был орудием прогресса. В силу этого споры между классицизмом и романтизмом очень часто переносились в область политики. Естественно, что Полевой был за историческую К., он стремился объяснить проявления человеческого духа в связи с развитием общественной жизни. Но поскольку Полевой был эклектик, поскольку он хотел сочетать материализм с идеализмом, поставленной проблемы он не разрешил. Позже это сделал Белинский. Однако самая постановка вопроса уже говорит о том, на какую высоту поднялась русская К. Полевой издавал журнал «Московский телеграф», на страницах его он знакомил читателей с иностранной литературой, с экономическими и политическими мероприятиями, проводимыми на Западе буржуазией. Он первый сделал К. неотъемлемой частью журнала и поднял ее на надлежащую высоту. После него нельзя уже было издавать журнал без К. Полевой был представителем разночинной интеллигенции. Сын ловкого фабриканта-торговца, познавшего тиски жизни, он, естественно, отдал свои симпатии не аристократическому дворянству, не торговой буржуазии, а буржуазии промышленной. В поступательном шествии капитализма, в буржуазных началах Французской революции он видел свой идеал, но сам не был революционером, демократом. Капитализм Полевой приветствовал не как неизбежный момент в истории человечества, а как общественный порядок, к-рый его удовлетворял и в к-ром он мог найти свое место. Несмотря на свое разночинство, Полевой не был представителем той части мелкой разночинной буржуазии, первым выразителем к-рой был Белинский. Полевой — идеолог капиталистического порядка. Оттолкнувшись от феодального дворянства и торговой буржуазии, он однако не смог точно определить свое место в новых общественных условиях. На смену Полевому пришел Н. И. Надеждин [1804—1856](см.). В его взглядах много романтизма, но у него же намечается и критическое отношение к последнему. Надеждин, всецело стоя на почве романтической  теории, согласно к-рой «пиитические произведения должны быть свободными излияниями свободного духа», с одной стороны, пытается крайности романтизма исправить поворотом к классицизму, а с другой, прокладывает путь к реализму. Он ищет эстетику, к-рая объединила бы здравые начала классической и романтической эстетики. Полагая, что поэзия должна служить возвышенному, добру, радости, отмечая, что этому служил классицизм и романтизм, он, отбрасывая крайности этих двух направлений, сближает поэзию с действительностью, придавая первой утилитарный характер. Классицизм и романтизм имели свое оправдание в прошлых эпохах, а теперь они не отвечают потребностям времени, и «не достигают до внутреннего слуха души человеческой». Новая жизнь требует «новой поэзии», новых форм в искусстве. В поисках новых форм Надеждин советует следовать «великой художнице — природе». Отсюда — реалистические тенденции. Будучи утилитаристом, подходя к социологическому толкованию художественного произведения, проявляя реалистические тенденции, Надеждин подошел к вопросу о взаимоотношении науки и поэзии и решил этот вопрос в том смысле, что художник должен уметь свободу творчества соединять с «необходимостью вечного порядка миродержавной законодательницы природы», следовательно необходимо наблюдать и изучать природу: «Невежественная самонадеянность и самообольщение — бедовое дело». Надеждин рассуждал так: «Все классическое бытие рода человеческого было не что иное, как веселое пирование в роскошном лоне природы...» Романтическая поэзия «имела перед собой действительный мир, коего живую душу составляла сия необузданная стремительность ширящегося духа». Сейчас же должно быть «стремление к установлению, возвышению и просветлению гражданственности». «Это существенный характер периода, в к-ром живем мы». «Во времена классические общество — мирской сход; во времена романтические — стан воинский; в наши дни — хочет быть истинным гражданским обществом. Но в благоустроенном гражданском обществе царствует только свобода, управляемая разумом». Все это однако нисколько не помешало Надеждину быть эстетом. Монархист, человек нечистоплотный в нравственном отношении, Надеждин все же продвигал дело К. вперед. Этот «ученый осел», как называл его Белинский, в 30-х гг. играл руководящую роль, был воспитателем идеалистической молодежи того времени. Свою большую ученость он соединял с торжественным вдохновением. Поскольку Надеждин пролагал путь реализму, искал пути новой поэзии, он пролагал дорогу Белинскому. Надеждин, как и Полевой, путался в «противоречиях» эпохи. Они жестоко спорили между собой, и тем не менее оба выражали интересы разночинной интеллигенции того времени, приемлющей капитализм, с тою  только разницей, что Надеждин со своими реалистическими тенденциями сильнее чувствовал деловитость новой промышленной буржуазии. В. Г. Белинский [1811—1848](см.) — самый замечательный русский критик XIX в. Он поднял К. на такую высоту мысли, какая только была возможна в экономических условиях того времени. Белинский прошел сложный и мучительный путь исканий. Он начал с увлечения Шеллингом и Фихте, прошел через философию Гегеля с его знаменитой формулой, «что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно». Затем он порвал с реакционным пониманием Гегеля, пришел к социализму, к материалистической философии левого гегельянца Фейербаха. Белинский начал с того, что отвел искусству роль посредника между единой вечной идеей и конечным, — между божеством и человеком. Он определял искусство как «выражение единой идеи вселенной» «в ее бесконечно разнообразных явлениях». Он противопоставил действительность идеалу, идеал провозгласил действительной жизнью, а действительную жизнь объявил призраком, отрицанием. Отстаивая в литературе народность, он понимал ее опять-таки как проявление «единой вечной идеи» через индивидуальность народа. Отсюда взгляд на поэта как на «бессознательное выражение творящего духа». Условия гнусной российской действительности однако не дали Белинскому возможности успокоиться на высотах идеалистической философии. Перед критиком стал роковой вопрос: хорошо, действительность — ступень к вечности, но каковы же должны быть отношения между вечностью, действительностью и живущим в ней человеком Разумно вечное, но разумно ли существующее В увлечении Гегелем, не поняв его революционной роли, Белинский заявил: «Нет дикой материальной силы, нет владычества порока и меча, нет случайности». Он даже оправдал самодержавие и православие. Общество всегда право и выше частного человека, — частная индивидуальность лишь в такой степени действительность, а не призрак, в какой она выражает собой общество. Отсюда нападки на Менцеля, поэтому Чацкий — «мальчик на палочке верхом», «вырвавшийся из сумасшедшего дома». Он снова и снова подчеркивает, что содержание истинной поэзии — «не вопросы дня, а вопросы веков, не интересы страны, а интересы мира, не участь партий, а судьбы человечества». «Горе от ума» — произведение нехудожественное, потому что художественное произведение само в себе цель и вне себя не имеет цели, а Грибоедов явно имел внешнюю цель — высмеять современное общество». Белинский требовал, чтобы К. в частном находила общее, вечное, и на основании этого определяла достоинство и цену произведения. Его основная мысль сводилась к тому, что «искусство не должно служить обществу иначе, как служа самому себе». «Искусство и общество  идут своей дорогой, не мешая друг другу». Этим определялась вся оценка художественной лит-ры. Белинский нападает на французов и восхищается немцами. Он например разносит Жорж Санд и преклоняется перед Гёте, видя в нем наивысшее выражение абсолютного. Считая, что народ — индивидуальное выражение бесконечного, сознавая, что народ все же живет в определенных исторических условиях, Белинский поставил перед собой задачу выявить этот дух народа, отсюда он пришел к реализму и исторической К. Увлечение Гегелем не долго длилось. Скоро Белинский опамятовался, осознал всю глубину своего заблуждения, проклял Гегеля, отшатнулся от русской действительности. Он заявил, что «общее без особого и индивидуального действительно только в чистом мышлении, а в живой видимой действительности, оно — онанистическая мечта». Объявив личность продуктом общественных отношений, Белинский не мирится с действительностью, поскольку страдает личность. Он признает только разумную действительность. Он начинает говорить о насильственном перевороте и проповедывать социализм. Однако утопический социализм не удовлетворяет Белинского. Он начинает изучать действительность, изучать факты и причины, их породившие. Поскольку же все эти факты были сосредоточены вокруг русской действительности, вокруг экономической и политической жизни России, Белинский поставил основной вопрос действительности, — каким путем пойдет развитие России Он твердо сказал, что будущее неизбежно принадлежит буржуазии, что Россия не может миновать капиталистического развития. Он осознал, что гражданское развитие России начнется лишь с той минуты, когда «русское дворянство превратится в буржуазию». Белинский различает крупную и мелкую буржуазию, и каждой он отводит свою историческую роль. Проникшись философией Фейербаха, Белинский настойчиво проводит в своих работах мысль, что вне человека и природы нет ничего, что мышление лишь объединяет то, что дано чувствами. Главное же, он твердо воспринял, что не мысль управляет действительностью, а действительность дает материал для мысли, действительность предшествует. Эти общественно-философские взгляды опрокинули прежнее понимание искусства и его задач, прежние литературные оценки. Если раньше искусство было выражением абсолютной идеи, было чистым искусством, отрешенным от действительности, то теперь искусство, оставаясь искусством, прежде всего должно служить обществу. Эту мысль он повторяет много раз и всегда с величайшей настойчивостью. Искусства без служения обществу для него уже не существует. Поэт — «орган и представитель общества, времени, человечества». Искусство — глубоко идейно. Без мысли оно служит лентяям и тунеядцам. Историческая критика становится глубоко общественной и  философской. Действительность — не истина в явлениях, «почва всякой действительности — общество». Теперь Жорж Санд — замечательный писатель, Грибоедов — великий сатирик. В творчестве Грибоедова Белинский увидел глубокий протест против российской действительности, — «против чиновников, взяточников, бар, развратников, против нашего онанистического светского общества, против невежества, добровольного ханжества» и т. д. Отсюда и страстный протест против религиозной мистики Гоголя, против его «Переписки с друзьями». Поэт — оракул, к-рый дает ответы на самые жгучие вопросы жизни. Одним талантом поэт жить не может, для успеха «нужно еще развитие в духе времени». Белинский вознес Григоровича за его повесть «Антон-Горемыка» в силу того, что в ней был впервые поставлен вопрос о мужике. Николаевские охранники пришли в ужас от взглядов критика, они уже готовили ему крепость, но смерть избавила его от грядущих страданий. Белинский был первый русский разночинец, первый представитель мелкобуржуазной революционно-демократической интеллигенции, социалистически настроенной, которая принимала капитализм лишь в той мере, поскольку его нельзя было миновать. В своих революционных устремлениях Белинский не обращается к народу, его он считал еще неподготовленным, свои надежды он возлагал на интеллигенцию, а на искусство смотрел как на средство пропаганды. Поэтому он возглавил реалистическое искусство, поэтому он был за натуральную школу Гоголя, поэтому ему нравился протест Лермонтова, и он был сравнительно равнодушен к Пушкину как к дворянскому поэту. Общественную роль критики Белинского в значительной части признавали и идеологи торгово-промышленной буржуазии, к-рая также хотела использовать искусство в целях укрепления своего класса. Но Белинский был для нее слишком громаден. Белинский заглядывал далеко вперед, он видел все зло капитализма и отрицал его. Когда «неистовый Виссарион» умер, идеологи буржуазии спешно начали ликвидировать взгляды Белинского, или отрицая их, или искажая их в духе сладенького либерализма. Постарались в этом отношении многие. Заветы Белинского пришлось восстанавливать другим революционно-демократическим разночинцам — Чернышевскому и Добролюбову. Конечно раскол в «Современнике» обусловлен глубокими экономическими сдвигами, но ближайшим непосредственным поводом к нему послужило столкновение на почве отношения к Белинскому. Белинский велик не только как первый знаменитый русский критик, но и как предшественник русской марксистской мысли. Как бы либералы и народники ни хватались за идеалистические ошибки Белинского, им не удастся обкарнать его, как в свое время дворянину Тургеневу не удалось в борьбе  с разночинцами опереться на авторитет Белинского. Белинский фейербаховского периода навсегда останется с марксизмом. Мы всегда будем утверждать, что Белинский — фейербахианец и социалист — не только расчищал дорогу буржуазии, но и готовил ей глубокую могилу. Через Чернышевского и Добролюбова Белинский протягивал руку пролетариату. Вполне закономерно и естественно, что Белинский вызвал переполох в лит-ом мире. Своей смелой мыслью, сильной и волнующей, подрывающей не только феодализм, но и грядущее торжество промышленной буржуазии, Белинский заставил трепетать своих классовых врагов. В дворянско-землевладельческом лагере раздались речи за старое, исконно русское, исконно московское. Эта классовая группа, уходящая своими корнями к адмиралу Шишкову, известна под именем славянофилов. Славянофилы не выносили западнического направления мысли и видели в нем разрушение основ русской жизни и насаждение гнилых начал больного Запада. Они выдвинули идею об особом пути развития России, о русском мессианизме. Россия должна стать во главе славянской расы и перестроить жизнь всей Европы на началах евангельского учения, в наиболее чистом виде отраженного в православии. Это был своеобразный ответ Гегелю. Мессианство они конечно видели не в окружающей их действительности, не в режиме Николая I, не в крепостном праве и бюрократически-полицейском строе, а в простом народе, в крестьянстве, в общине. Из нее они выводили все особенности характера русского народа. В земледельческой общине они видели превосходство над промышленным Западом. Обобщив взгляды славянофилов, М. Коялович писал: «Земельная община, — учили славянофилы, — в к-рой все связано узами взаимной поддержки, где дарование, счастье, личные интересы добровольно подчиняются общему благу, т. е. где царствует внутренняя правда, выражающаяся внешним образом в народных обычаях и сходках, — и есть та ячейка, от к-рой и наша государственность и наша историческая жизнь. Личность человека в этой общине с нравственной стороны уважалась до того, что последний сирота считался участником в правах и выгодах общины. Но разумеется полного простора, а тем более с эгоистической точки зрения, не могло быть. Такая личность могла свободно выходить из общины. Выходом этим пользовались и необыкновенно даровитые люди с особым призванием, как богатыри, подвижники, или люди с узко-политическими понятиями, как „герои“. Те и другие могли составлять добровольные временные или постоянные корпорации, как дружины богатырей, торговые, ремесленные союзы для особых предприятий — братчины, артели скитские и общежительские монастыри. Самые общины тоже соединялись и группировались вокруг городов, где образовалось вече, а  московское единодержавие собрало воедино все веча в земском соборе». Эта точка зрения ни в какой мере не отвечала классовым интересам промышленного капитала. XIX в. Россия начала развитием промышленного капитала, в XX в. она вступила вполне капиталистической страной, и все же споры об общине длились все столетие. Защищая общину, славянофилы в конце концов оправдывали самодержавие, община у революционеров-народников была ячейкой социализма. Само собой разумеется, что славянофилы — не шишковисты, а народники — не славянофилы, но это одна линия общественной мысли, к-рую мы можем противопоставить революционному мелкобуржуазному крылу декабристов, Белинскому, Чернышевскому, Добролюбову, Ткачеву, Плеханову. Эти линии развития — нечто органически целое, неразрывное, они складывались в процессе жестокой борьбы различных общественных групп и различных сил внутри самих групп, но в этих линиях есть единство развития, обусловленное развитием промышленной и земледельческой России. Вознося общину, стремясь слиться с простым народом, призывая назад к общественному строю XVI и XVII вв., славянофилы оказались ретроградами, проповедниками самодержавия, православия и народности, они оказались врагами всякого прогресса, их классовые интересы совпадали с интересами феодального дворянства, хотя бы и не полностью. Устами Хомякова они оправдали крепостное право. Хомяков писал, что «землепашец был искони помещику родным, кровным братом». В защите феодально-дворянского строя с его религиозно-мистической идеологией, со стремлением к народной примитивной простоте, славянофилы беспощадно нападали на буржуазные тенденции развития русской истории, на материализм, безбожие и культуру Запада. Им рисовалась мирная жизнь в православной вере, с нравственным развитием, но по странности судьбы эту жизнь они отдавали под ярмо самодержавного государства. Среди славянофилов выделялись И. В. Киреевский [1806—1856, П. В. Киреевский [1808—1856, А. С. Хомяков [1804—1860, К. С. Аксаков [1817—1860, И. С. Аксаков [1823—1886]и другие. Спор славянофилов и западников — спор феодально-дворянской России с Россией буржуазно-промышленной. Понятно, каково должно было быть ожесточение со стороны славянофилов против Белинского, самого рьяного и последовательного западника. Но против Белинского вооружились не только феодально-дворянские силы, напали на него и буржуазные группы. Белинского прежде всего хотели ликвидировать критики П. В. Анненков [1813—1887, С. С. Дудышкин [1820—1866]и А. В. Дружинин [1824—1864. Барщинное хозяйство окончательно изживало себя. Неизбежность буржуазных форм хозяйствования была очевидна для самых отчаянных крепостников. Эти  формы требовали новой организации власти. Николаевская система противилась этому, но дело было решено севастопольским поражением. Все три критика, будучи представителями дворянской интеллигенции, поддерживали западничество, буржуазное течение. Взгляды их однако не отличаются ясностью, какой либо стройной системы они не оставили, и все же ясно, что, порвав со славянофильством, они не могли принять мировоззрения Белинского. Классовая связь с дворянством не позволяла им окончательно подрубить тот сук, на к-ром они сидели. Дальше бесконечных разговоров о великих идеалах они не шли. Оторвавшись от одних, они не пристали к другим. В своем бездействии они превратились в лишних людей, стали Обломовыми, как назвал их Добролюбов, заостряя свое классовое отношение к ним. Анненков — враг крепостного самодержавного порядка, но не вызывает в нем сочувствия и образ правления в Швейцарии, и совсем далек он от социализма. Дружинин был правее Анненкова. Дудышкин был в политике совершенно беспринципным, он совсем растерялся. Группа, к-рую они представляли, шла к вымиранию, но она сопротивлялась, находя смысл своего существования в созерцании, в отвлеченности, в искусстве, философии и культуре. Эти критики наиболее сильно чувствовали кризис дворянства и выступление преемников Белинского. Раздвоенные, они смотрели на жизнь со стороны, уступив, хотя и не без борьбы, свое место разночинцам. Линии у них не было, а был, как признается Анненков, ряд мнений. К. их естественно была эклектична, смутна, вяла и скучна. Они — сторонники строго эстетической К., чистого свободного искусства — пытались доказать, что искусство не должно служить «житейскому волнению», минуте, злобе дня, — искусство выражает вечные категории, истину, добро и красоту, искусство имеет свои внутренние цели и свои законы развития, и если оно поучает, влияет на общество, то не намеренно. Как все это убого и ничтожно по сравнению с Белинским! Да и что иное могла сказать умирающая группа, умирающая медленно, закономерно и безусловно. Молодые буржуазные группы общества, чувствующие свою силу, поднимающиеся по социальной лестнице, требовали идейного искусства отмахивались от всяких вымыслов и искали решения конкретных вопросов времени. Анненков же все это отодвигает на задний план, доказывая, что художественность — прежде всего, что без нее лит-ра огрубеет, что художественность влияет даже на нравственность. Различая истину художественную и истину науки, Анненков рассматривает мир искусства и мир действительный как два противоположных мира. Мир действительности бил сторонников чисто эстетической К., мир искусства их укрывал, давая успокоение и даже наслаждение. Уходя в искусство, они прятались от своей грядущей гибели. Иногда они говорили другим языком,  признавали, хотя и с оговорками, дидактическое искусство. Теория искусства как служения обществу выросла в других общественных условиях, и Анненков с друзьями, говоря ее яз., «сражались чужим оружием и не вполне владели им», как признавался сам Анненков. Мы остановились на Анненкове, но все сказанное приложимо и к двум другим критикам. В наивности своей они пытались повернуть колесо истории назад, пытались свалить великана Белинского, живя его ошибками, бессильные подняться на вершину его мысли последних лет жизни. Они увязли в идеологии прекрасной, «очищенной» жизни. Новая жизнь их не ждала. Промышленная буржуазия выставила против Белинского своего идеолога В. Н. Майкова [1823—1847](см.). Он заступил место великого критика в «Отечественных записках», когда Белинский ушел оттуда в 1846, возмущенный эксплоататорскими замашками Краевского. Не случайно и то, что Майкова рекомендовал И. С. Тургенев. Идеализм Гегеля, позитивизм Конта русскому либеральному дворянину нравились больше, чем материализм Фейербаха. Последнего он просто не выносил. Писавшие о Майкове говорили о его утопическом социализме и даже о его марксизме. Это конечно неверно. В своих экономических работах, исходя из принципов А. Смита, Майков определенно выступал на защиту промышленной буржуазии, в защиту городского промышленного строя. Из лит-ых статей Майкова особенного внимания заслуживает статья о Кольцове; в ней он восхваляет поэта за его сочувствие бедняку, за нарисованные им идеалы мещанского благополучия. Отрицая дворянский строй жизни, Майков видит трудовой идеал в индивидуальном хозяйстве, в деловитости крепкого хозяина. Как идеолог поднимающегося класса, Майков естественно против мистики, против идеализма, свойственных дворянско-землевладельческой культуре, он материалист-позитивист. Понятно, он выступает против той лит-ры, в к-рой находят отражение взгляды дворянства. Он против классицизма и романтизма, против «приятного» и «возвышенного» в поэзии, как против несуществующей жизни. Майков — за науку, за историю, политическую экономию, за естественные науки. Историю лит-ры и К. он рассматривает как историю общества в художественно-литературном оформлении. В эстетике он уничтожает догматизм. Майков требует, чтобы художник стоял на уровне современных ему знаний, чтобы он не оформлял художественные идеи, отвергнутые наукой, старые, отжившие. Лит-ра выражает дух народа, развитие общества. Художественное произведение поэтому должно выражать жизнь действительную, иначе оно не имеет цены. Идея произведения, данная в художественном оформлении, родится из чувства. Критик приветствует натуральную школу, он — за общественный реализм. Бросается в глаза, что Майков берет у Белинского все то,  что не противоречит интересам промышленной буржуазии и, наоборот, умалчивает и даже оспаривает то, что не совпадает с ее интересами, а тем более — противоречит им и идет в направлении социализма и революции.